Пока русские солдаты шли по Марсовому полю Парижа, оркестр успел сыграть много разных композиций, плавно переходя между ними. Своего рода поппури. Тут были и "прощание славянки", и "марш артиллеристов", и "марш танкистов", и "марш защитников Москвы", и песня из кинофильма "Белорусский вокзал" и прочие замечательные музыкальные композиции, выкованные в горниле тяжелой борьбы за выживание России в двадцатом веке.
Важной деталью, которую заметили далеко не все, стало то, как изменилась осанка Александра в его черном мундире, как расправились плечи, как потяжелел, слегка повлажневший взгляд. Стоящий рядом Отто фон Бисмарк заметил эти преображения всегда чуть расслабленного Императора, прошедшие волной с буквально первых нот марша Авиаторов. А потому вместо того, чтобы смотреть на дирижабли, солдат, тачанки, паровые тягачи с артиллерией и прочие особенности русской армии, он был буквально прикован к Александру, губы которого еле заметно шевелились. Они беззвучно напевали те незнакомые ему песни, что звучали в попурри. Да, кое-что он слышал уже на коронации, но там были другие слова… совсем другие. Отто читал по губам и бледнел, благо, что отменное знание русского языка и хорошее понимание русского менталитета, позволяли ему понять очень многое.
Завершала шествие русской армии сводная колонна военно-инженерных частей, которые, также как и несколько лет назад в Москве, ехали на паровых тягачах. Мало кто знал, что такой необъяснимый фанатизм Императора, стремившегося максимально, не считаясь с деньгами, насытить армию современными техническими средствами вообще и паровыми тракторами в частности, есть не что иное, как подготовка личного состава к созданию бронетанковых и механизированных войск. И там, где Мольтке и Гарибальди видели всего лишь причуду русского правителя, тратящего деньги на весьма дорогую, сложную в обслуживании и не самую полезную технику, Александр видел колонны танков и бронетранспортеров, сминающих своими стальными гусеницами врагов Отечества.
Отгремела перед трибуной последняя пара паровых тягачей. Укрылись за рекой дирижабли, севшие за развалинами, по специально установленным мачтам. Прекратил играть оркестр. На огромном поле воцарилась недолгая тишина. Никто не говорил ни слова, переваривая впечатления от парада и, особенно от последнего аккорда — русского выступления. Но когда всеобщее оцепенение вот-вот должно было прерваться шумом расходящейся толпы, во всех громкоговорителях внезапно раздался голос русского императора:
— Друзья! — Он говорил на французском языке, знакомом подавляющему большинству слушателей. — Только что мы закончили чествовать победителей в самой грандиозной битве в истории человечества. Но я хочу напомнить вам о тех, кто не дожил до этого дня, полностью исполнив свой долг. В битве за Париж сложили головы более пятисот тысяч человек: пятьдесят тысяч французов, двести шестьдесят семь тысяч солдат Пруссии, сорок две тысячи итальянцев…
Александр продолжал перечисление, а Бисмарк удивлённо думал о том, что многие из названных чисел ему ещё не известны: "Однако. Как же работает его разведка! Ну, хорошо, ни мы, ни итальянцы особенно не скрывали друг от друга своих потерь. Но из штаба британцев пока не донеслось ни одного внятного слова, а испанцы, похоже, и сами пока полностью не сосчитали погибших во всех своих отрядах. А как все засуетились-то, значит, цифры верные. Впрочем, это и так понятно — не тот человек этот русский, чтобы ради сиюминутного успеха дать кому-то возможность поставить под сомнение его слова. Но, чёрт возьми, какое разительное соотношение потерь!"
А русский император, только что закончивший перечисление погибших сводкой по своей армии, помолчал пару мгновений и продолжил:
— Перед смертью равны все. Поэтому предлагаю воздвигнуть на этом месте, перед братской могилой, мемориал, где будут поимённо перечислены все, независимо от того, под чьими знамёнами они сражались. В назидание потомкам, дабы подобные трагедии не повторялись больше никогда. Но это позже. А сейчас давайте почтим память павших солдат минутой молчания. И, пока звучит метроном, напоминающий о беспощадном течении Леты, постараемся вспомнить лица тех, кого нам не суждено более увидеть никогда: своих соседей по траншее, разорванных снарядами, друзей, бежавших в атаку впереди и принявших пулю, предназначенную вам, сыновей, братьев, отцов, не вернувшихся к родному очагу — всех, кого поглотил безжалостный вихрь войны.
Александр замолчал, и над площадью стали разноситься удары метронома, такие, какими он помнил по прошлой жизни — медленные, чеканные, тающие долгим эхом, похожие на удары подкованного посоха по гранитной плите. Чтобы достичь такого звучания без соответствующей аппаратуры, музыкантам русского оркестра пришлось потрудиться и проявить недюжинную смекалку, но результат превзошёл все ожидания. Толпы людей, собравшихся на площади, замерли, как вмороженные в глыбу льда. Всю долгую минуту, пока из громкоговорителей падали удары Хроноса, не было слышно даже дыхания. Никто не только не шевелился, но даже и взгляды, казалось, застыли обращенными вспять течению времени. Когда же, на смену метроному пришли первые звуки великого реквиема, над площадью пронёсся стон единого выдоха. А наиболее впечатлительные слушатели не удержались и от сдавленного рыдания. "Ни у кого из собравшихся, — подумал Бисмарк, когда стихла музыка, — глаза не остались сухими". Даже он сам — сухарь, педант и циник, не смог удержать слёз. В этот момент Александр почувствовав, что на него кто-то пристально смотрит, повернулся и встретился взглядом с прусским канцлером.
— Невероятно! — Сдавленным шепотом произнес Отто, имея в виду явно не дирижабли и трактора и, даже — не его удачный ход с финальным выступлением и минутой молчания. Император это понял. Он смотрел в глаза человеку, который, наверное, оказался единственным во всем мире, начавшим понимать Александра. Безусловно, не полностью, не осознанно, а скорее на подсознании, но начал. Взгляд Бисмарка был непередаваем, в нем смешалось все: и ужас, и удивление, и восторг… да чего там только не было.
Они так смотрели друг другу в глаза около двадцати секунд, после чего Император по доброму улыбнулся, чуть кивнул головой и пошел к своему коню, что стоял с эскортом возле трибуны. Он был счастлив. Потому что впервые в этом мире он встретил человека, который смог его понять. Да, враг, да, с ним придется бороться, а то и уничтожить. Но как же это было приятно.
***
Последний и, возможно, главный скандал этого парада случился уже в самом конце, когда никто не ожидал подвоха. Спустившись с трибуны, Александр сел верхом на своего любимого черного фриза с могучей гривой и двинулся по Марсовому полю на юг, вдоль густой толпы зрителей. Его сопровождал церемониальный эскорт из двенадцати солдат кремлевских полка на конях той же породы и в форме, имеющей определенное сходство с французскими кирасирами времен Наполеона Бонапарта.
Впоследствии, он так и не смог понять, что заставило пытаться обыграть это сходство во время дефиле вдоль строя военнопленных, и никак не мог погасить подозрение в искусственности своего решения и всех последовавших за ним событий. Слишком уж хорошо произошедшее вписывалось в стиль шуток одного его знакомого. Того самого франта, что любил разгуливать по паркам в чёрном полупальто и с белым шарфом на шее.
Александром, внезапно, овладело желание ещё раз психологически надавить на французов, показав им образ истинного императора и отбить всякое желание воевать с ним. Почему? Ведь раньше он никогда не надеялся в таких вопросах на глупое везение, справедливо считая, что всякий удачный экспромт на самом деле требует долгой и тщательной подготовки.
Но, как бы то ни было, проезжая неспешной иноходью перед рядами французских военнопленных, император остановился и окинул их взором. Всматриваясь в лица людей своим фирменным спокойным и уверенным взглядом.
И вот, на сороковой секунде (на втором плане сознания в такие моменты у него постоянно отстукивал метроном), его взор остановился на каком-то молодом офицере в мундире капитана. Эжен де Фюнес поборол робость и поднял глаза на остановившегося буквально напротив него всадника. Их взгляды встретились.
Так сложилось, что Эжен воспитывался в семье, где пожилой дед был солдатом старой гвардии Бонапарта и прошел с корсиканцем не одну военную кампанию, от Египта до Москвы и Ватерлоо. Поэтому маленький Эжен впитывал как губка потрясающее его сознание рассказы и истории, которыми старый солдат сыпал как из рога изобилия. Как понимает уважаемый читатель, дед не делился со своим внуком негативными эпизодами, связанными с невзгодами и поражениями. В воспоминаниях бывшего гвардейца служба в армии обожаемого Бонапарта представала непрерывной чередой приключений и побед, что привело к колоссальной психологической накачке и так излишне впечатлительного ребёнка. Позже это все ушло на задний план, под давлением быта, газет и сослуживцев, которые увлеченно перемывали кости Наполеону III.
